Судебное помещение похоже на
школьный класс. В высоком коробе из дерева, какое мечтало стать гробовой
крышкой, пытается обуздать ошалевшие глаза девушка с рыжими волосами. Когда
яблоко снова находит глазницу, она стонет и льет слезы о своей непричастности,
которая, как известно, мало кого интересует.
Вокруг собрались бойкие бордово-золотые. Они строят баррикаду посреди комнаты, жгут файеры, кричат о подлоге и собственном мнении.
Прочие цветные встревоженно перешептываются, набиваясь группами вдоль стен.
Я не могу держаться в стороне. Сердце бешено заливается ритмом героической музыки. Торжественное единение в порыве справедливости восхищает меня. Воздух — сладкий и терпкий, липнет к глотке, вызывая першение.
— Меня осудят, — стонет девушка, принимая мои прикосновения. Еловая роща блестит росой вокруг черных, ширящихся до самых границ радужки, зрачков. — Ты не понимаешь! Они засунут меня в тессеракт!
Что-то внутри меня жмётся, увеличивая плотность, так что субстанциях теряет заряд и магнетизм, остаётся лишь масса, сосущая, разрушительная масса по вкусу напоминающая рвоту.
— Ну, что ты, — произносит рот Хельги, потому что мой никогда бы такое не сказал, — Тессеракт уже достался мне.
И погодя немного, я добавляю:
— Афиша на входе… Послушай, там заявлена одиночная камера, а не тессеракт.
Одиночная камера — страшное наказание. Едва ли менее страшное, чем тессеракт, хотя, наверное, последний являет собой высшую меру наказания, тогда как все остальные меры — всего лишь чавкающие рты трёхголового зла.
Одиночной камеру называют, потому что в ней содержится только один человек, об остальных тварях деликатно умалчивается. Между тем, многим известен внешний вид населяющих ее демонов, по крайней мере — самого популярного из них. Он — настоящая звезда. Только ленивый хоть раз не подрочил на порно с его хищными щупальцами, находящими лазейку в самых неожиданных местах.
В отличие от контролируемых стоп-символами BDSM-ласк с загримированным демоном, действительность поразительно похабна. Осужденную вынут из камеры спустя вечность, правдоподобно отыгрывая удивление, поразятся увиденному и бросят где-нибудь возле полей. Быть может, ей повезет, она упадет в объятья придорожных маков и в галлюциногенном сне потратит еще одну вечность, пока не придет Лиловый Мундир, чтобы собрать оставшееся.
Я смотрю на пеструю толпу, плюющую в воздух лозунги. Особенно впечатляют бордово-золотые. Вот уж где настоящее слабоумие и отвага. Они так горячи и единодушны, что нет сомнения в нашей победе.
— Посмотри, сколько нас! — размахивая конечностью, говорю я. — Мы не оставим тебя!
Я держу ее за руку и позже — за бедро. Оно холодное и влажное от медленно тающей крыши. Еловая роща колет мои глаза верхушками сосен. Я плачу. К губам моим стекают ручьями соленые слезы, и потому коммуникация наша обретает привкус. Мы с Рыжей целуемся страстно, как в последний раз. Панический ужас сливается с нежной влюбленностью, всему виной «позиция жертвы».
Мы обе ликуем, ведь с нами толпа. Мы победим общественным мнением! Мы спасемся!
Она впускает меня глубже, и там я вижу всю тяжесть ее преступления. Рыжая стоит возле Мраморного Древа, как когда-то стояла я, если бы можно было увидеть себя со стороны. Она выглядит так, как не выглядела ни одна Венера. Надень на неё меха, и какой-нибудь Северин упал бы к ее ногам, лобызал их в предвкушении блаженного насилия. Но вместо восторженного гендерно-определившегося гетеросексуального мужчины рядом с ней, с этой прекрасной Венерой, только юродивые служители Агентства Лиц, среди которых особенно безобразен Мисс Фрокси. А Рыжей страшно. Она, вообще, не пришла бы сюда, будь ей другое применение в этом худшем из миров. Она не знала, где встать, не знала, где сесть, и потому по инерции занимала место во всякой очереди. Она никогда не знала, какой вопрос следует задать Ответчику. И потому возможно — хотя, кто его знает? — Древо совершенно не заинтересовалось ей.
А потом позвонила Леди Бьютифул и тоном всякого Абсолютного Секретаря заявила нам, что мы осуждены за порочный лик. И все бы ничего, нам — людям без вопросов — в Полях самое место. Но в повестке числится не встреча с Рыбиной, которой и нет на свете, быть может, а одиночная камера.
Так у нас появился вопрос.
— Почему?
И мы знаем ответ, потому что его подарил нам Доктор.
Желтая ряса посмеивается в самом моем нутре.
— Доктор Брус ошибается. Он всегда ошибается, милая. Я обещаю, тебя оправдают. Нас слишком много. Нас слишком много!
Внутри меня разливается тепло, как бывает от водки.
А класс суда слишком прост и мрачен. Этому миру необходим грамотный ретушер! Он смог бы зажечь солнечных зайчиков на стеклянных банках, стоящих в шкафах без назначения, и периферийное зрение причудливо обрамляло бы их ободками. На заднем фоне играла бы музыка: героическая до слабоумия.
В комнату входит огромное жабоподобное существо. А с ним — ещё двое, но внешности их совершенно не видно. Пустые, типичные лица — они здорово отсвечивают величественно вышагивающее скользкое земноводное.
— Сесть, суд идёт! — долбит жаба своим молоточком, бессмысленно и невпопад.
Людская масса колышется, но затихает. Я занимаю место в первом ряду, готовясь к душеспасительной речи в защиту малознакомой Рыжей, ставшей в один момент мне и сестрой, и женой.
По партам гуляет бумага. Растёт сумятица. Я царапаю на листе свои закорючки и слышу, что необходима печать.
— Обычная бюрократия, — квакает жаба, — Хельга, сходите, пожалуйста, будьте добры.
И я иду. Потому что я — Хельга. И потому что пытаюсь быть услужливой, только что ноги не падаю лобызать.
Процедура проставления печатей на бланке случилась быстро. Тяжелые веки упали и поднялись — и вот, я стою с напомаженной синими чернилами бумажонкой, а прямо оттуда, куда мне следовало бы войти, вываливается, галдя, разношерстный народ.
Бордово-золотые восторженно обсуждают увиденное. Их речь звенит в коридоре веселой песней.
Все улыбаются. И я, улыбаясь со всеми, спрашиваю у стоящей неподалеку культурной барышни:
— Оправдали?
— Не, — бросает в мою сторону флегматичный парниша в синем.
С лица моего сползает улыбка.
Мимо голов и конечностей проглядывает отчаянно-одинокая еловая роща, где между стволов мечутся остервенелые призраки страха. Бестелесная их оболочка поблескивает в желтоватых отсветах лампочки Ильича и этой беспощадной игрой фотонов слепит глаза. Роща становится болотом. В нем гибнет живое, и просыпаются вечные зомби тоски.
От тепла моего слетаются на болото циановые огоньки и скачут над хлябью, выписывая в тумане слова мольбы и ненависти. Трупная вонь заполняет мои легкие. Я задыхаюсь.
Ее уводят под руки двое пришлых. А зеленая трясина остается со мной и топит меня в своем разочаровании.
— Хлюп! — мокнет мое лицо. — Хлюп-хлюп! — и превращается в жидкость: вязкую, нестабильную, подрагивающую, растекающуюся, точно желе в тепле.
— Да как вы можете? — верещу я, как верещит новорожденный, оскорбленный несправедливостью мира. — Вы же обещали!
Глаза хлопают веками в недоумении. «Ну и ну» — перешептываются глаза. И почуяв неладное, стремительно удаляются, трепеща крылышками купонов на бесплатный кусок пиццы, разрезанной самым круглым из всех ножей.
И когда в отвратительном, сломанном по самой своей задумке помещении, остаётся только одна мыслящая голова — и та принадлежит мне — становится ясно, что никому из нас не спастись. И Рыжей тоже.
— Интерпретируй это как необычный сексуальный опыт, детка, — думаю я. И тоже беру себе купон со скидкой.
И когда после всех гуляний, после дешевого фаст-фуда и отвратных напитков в дорогих стаканчиках, после интервью праздным журналистам, не справляющимся со своей работой, и самых искренних улыбок крутящим пальцем у виска прохожим, я добираюсь до комнаты, потрясенной ночной мглой, ничего не остается, кроме как упасть и уединиться. Потому что единство теперь уже не вызывает никаких сомнений.
Влажный язык скользит по озябшей моей коже. Слюна остывает. По этому месту ползут мурашки. Конечность — уже не часть меня. Конечность обратима в образ, которого вожделеет мое сознание.
И передо мной, все ближе и ближе, так, что будь у него дыхание, я смогла бы его ощутить, возникает идеальный портрет, наделенный одним лишь уродством. И потому ли, а может быть, оттого что я — только мусор в глазах его, он оборачивается и следует в сторону своего совершенного, черного, как покой, рояля. Пальцы гладят клавиши, и клавиши его — я. Первобытной музыкой заходится мое тело.
И пока колыбель из кружева бесконечных арпеджио убаюкивает, тонкое лезвие скользит по горячему моему телу и по воздуху тянутся следы фурфурола. Растопленная кожа, как тесто, липнет к металлу.
Колоратурное сопрано мечется вдоль пространства, ведомое нежной фортепианной партией на легато. И боль расширяет границу звука, вплетая тонкую вереницу звуков трухлявой, еле-дышащей виолончели в мелодию, которой нет ни конца, ни края.
Партия виолончели становится мощнее и ярче, она заглушает крик, топит в надменном, густом звуке ласковые ноты клавиш. Отныне и впредь существует только она — статная, но измученная, трухлявая, изъеденная виолончель — и мчится вслед за бесполезной вязью галопирующих шестнадцатых ударных.
Быстрая и бесконечная, беспощадная музыка существует внутри меня, разоряет возведенные наскоро мосты, насилует всех моих женщин, режет горло моим мужчинам, убивает моих детей.
Отныне и впредь она правит бал.
Божественный идол сжимает пальцами
беспокойное мое лицо, точно кубок стальной с вином. Зрачки мои леденеют в белых
сугробах склер, и мне открывается, как нас венчают на смертном одре, как
восторженно-белый тюль струится вдоль обнаженного тела. И Доктор в желтом велит
мне поцеловать возлюбленного в последний раз. И я прикасаюсь губами к
свернувшимся и колючим полоскам крови по углам его вечно сурового рта. И сердце
мое дребезжит и клокочет, уходит в безумную ритмику музыки сфер.
Мы падаем в бездну с последней трелью. На сером экране монотонно фонит цифровой
шум.
И как только все звуки пропадают и наступает тишина, Хельга осознаёт себя и переходит в следующую фазу взросления. Теперь уже нет нужды изучать свое тело, прислушиваться к чувствам, угадывать реакции. Все теперь происходит само собой. Произвольно и органично. Нет нужды больше быть Хельгой, потому что Хельга уже есть. И все, что только может сказать этот рот, будет по волеизъявлению Хельги, ее одной.
