Недавно, в связи со смертью Зимбардо, вновь поднялось обсуждение знаменитого Стэнфордского эксперимента (о нем столько раз говорили, что повторять уже как-то неловко, так что юзайте ссылку, если вдруг каким-то чудом вас это знание обошло).
Мне неведома причина, по которой принято считать, что этот эксперимент «наглядно демонстрирует тёмную сторону человеческой природы». Мы все, вроде как, смотрим на одно и то же, но видим совершенно разные вещи.
Эксперимент устроен так, что поддерживает определённые типы поведения и не поддерживает другие. Например, мало кто знает, что среди «заключённых» были те, кто проявил сопротивление, в связи с чем «надзиратели» демонстрировали впоследствии к ним худшее отношение, чем к тем, кто повиновался. Кроме того, известно, что и самих «надзирателей» подбадривали, замечая, что это всего лишь эксперимент и не стоит себя ограничивать.
Нарративная психология показывает, что мы живем в пространстве конкурирующих историй (нарративов). Часть этих нарративов касается нас самих.
В Стэнфордском эксперименте люди оказались внутри сценария, который задал жесткие границы. Им пришлось играть роли, почти как персонажам в пьесе, где правила диктует не личная мораль, а прописанные условия.
Эксперимент Зимбардо интересен именно этим: он показал, как легко мы можем стать героями чужих историй, как незаметно общество может предложить (а иногда навязать) нам сценарии, от которых мы можем не знать, как освободиться. Нарративная практика учит, что люди нередко попадают в ловушки историй и ролей, которые внешняя среда использует для собственных целей. Социальные ожидания и предписанные идентичности могут быть настолько сильными, что предпочитаемая (позволю себе понимать как — подлинная или истинная) идентичность оказывается раздавлена под их натиском.
Подобные исследования, такие как известный эксперимент Стэнли Милгрэма, показывают, как легко мы можем уступить давлению обстоятельств и авторитетов. Около 65% участников были готовы причинить вред другому человеку под наставлениями экспериментатора — и это не потому, что в них вдруг проснулась «темная сторона». Эти люди просто оказались в социальной ситуации, где власть и авторитет указывали им, что именно такое поведение допустимо и оправдано. То же самое можно сказать и о Стэнфордском эксперименте: люди, исполняя роли «надзирателей» и «заключенных», подчинялись системе, которую выстроил эксперимент и которая подталкивала их к определённым реакциям. И даже если кто-то пытался сохранить себя, он сталкивался с давлением: одно только сопротивление могло сделать его положение хуже.
Эксперимент показал не столько склонность к жестокости, сколько то, как сложно может быть проявлять предпочитаемую идентичность в обстоятельствах, свидетельствующих в нас идентичность проблемную. В этом смысле, на ум приходит фраза: «Если человеку тысячу раз сказать, что он свинья, — на тысяча первый раз он захрюкает».
Важно также вспомнить эффект зрителя, ставший известным после дела Китти Дженовезе. Когда люди наблюдают что-то ужасающее в группе, ответственность как будто растворяется, и каждый полагает, что кто-то другой вмешается. Это объясняет, почему люди могут демонстрировать в коллективе поведение, противоположное их собственным убеждениям и принципам. В рамках тюремного эксперимента эта ситуация была усилена до предела.
В конечном итоге, эксперимент Зимбардо — это не рассказ о жестокости людей, а иллюстрация того, как социальная среда способна формировать и даже деформировать поведение человека.
Об этом говорит известный нейробиолог Роберт Сапольски в книге «Биология добра и зла», где показывает, что тюремная система в её нынешнем виде не просто бесчеловечна, она становится самостоятельной машиной подавления и насилия, оказывая воздействие, противоположное её заявленным целям исправления и реабилитации. Вместо того чтобы помогать людям вернуться в общество, эта система часто запускает цикл деградации, где человек буквально программируется на повторение тех же поступков, за которые он был наказан. Как отмечает Сапольски, в тюрьмах порой невозможно выбрать иной путь, так как весь микроклимат там создает условия для жестокости и угнетения.
Этот подход Сапольски находит отражение в некоторых современных юрисдикциях, где считают, что преступление — это не личная «ошибка» отдельного человека, а следствие недочетов всего общества. В странах вроде Норвегии и Швеции, например, модель наказания включает реабилитацию и поддержку, признавая, что, если человек совершает преступление, это знак того, что общество, возможно, не дало ему достаточных условий для интеграции и самореализации. Там фокус смещен на то, чтобы предоставить человеку возможности выбора, направить на конструктивный путь в противовес тому, чтобы просто заточить его в замкнутый круг наказаний и ещё больше укрепить «преступную» идентичность.
Такой подход кажется мне зрелым, и я всячески хотела бы делать его видимым. Если человек оказывается в среде, которая поощряет, например, жестокое поведение, то не является ли сам этот контекст соавтором действий, в которых потом обвиняют исключительно самого человека? Это не отменяет индивидуальную ответственность, никто не говорит о том, что преступление должно остаться безнаказанным. То есть на ситуацию «здесь и сейчас», на пресловутое «настоящее» едва ли такая парадигма мышления существенно повлияет, но. Она определенно дает возможность изменить будущее к лучшему. Дает возможность переосмыслить среду, в которой находятся люди, рассказывающие истории. Дает возможность человеку, совершившему ошибку, найти другой путь, другую идентичность, другое применение своим навыкам.
Никто, в конечном счете, не желает быть плохим. Даже последние мрази, учиняющие побоища, оказываются на поверку плодом сформировавшихся представлений о «добре и зле». И часть этой формулы принадлежит обществу и окружению. Нам следует помнить о том, что даже молчание и/или избегание — это действие. Нет варианта возвести «хату с краю», надеясь, что это убережет. В одной хорошей песне об этом сказано так: «Сон не схоронил, а крест не спас тех, кто прожил в стороне». Мы тут. И своим действием или бездействием влияем на тех, кто находится рядом: будь то реальность или виртуальность. И если уж за что следует сказать Зимбардо «спасибо», так за то, что он нам об этом напомнил.
